К этому произведению мастер обращаемся не в первый раз. В 1983 году в учебном театре на Моховой Додин ставил «Братьев Карамазовых», но это был совсем другой спектакль. И дело, по словам Льва Абрамовича, не в сюжете, а в иных смыслах и их понимании.
«Это самостоятельная история по отношению к Достоевскому с точки зрения внешней и внутренней композиции, – объясняет режиссер. – Достоевский всегда говорил, что его произведения не подходят для инсценировок. Это парадоксально, потому что его постоянно хватают, ставят, там сплошь диалоги. Он же писал, что «имейте в виду, если делать что-то для театра, надо делать все совсем по-другому». Мы попытались прислушаться к совету Федора Михайловича. Сделать что-то по-другому. С одной стороны, мне хотелось следовать Достоевскому, а с другой быть абсолютно свободным внутри него. Всегда ищешь баланс. Потому что верность дает свободу. А свобода, как это ни странно, дает верность. Это касается не только Достоевского или его инсценировок, это касается жизни».
«Жизнь – сплошная шероховатость»
– Работа над спектаклем «Братья Карамазовы» шла четыре года. Даже по театральным меркам, это много. В ноябре 2020 года состоялась премьера, но шлифовка, совершенствование постановки идет до сих пор?
– Шлифовка – не совсем правильное слово. Это блеск, снятие шероховатостей. А ищешь как раз максимальное количество шероховатостей, потому что жизнь – сплошная шероховатость. Совершенствование – слишком красивое слово, его в первом лице употреблять нельзя. Хочется еще точнее, еще ближе, еще глубже. Каждый день ты взрослеешь, умнеешь или глупеешь, черт его знает, и обнаруживаешь что-то новое. Когда смотришь спектакль (а я делаю это довольно часто на репетициях), видишь, что есть возможность гораздо более точного сопряжения одной мысли с другой, партнера с партнером. Это бесконечный процесс, потому что это не постановка спектакля, а скорее техническая задача. Хотя я иногда говорю, что спектакль – побочный продукт нашей жизнедеятельности. Это акт познания, а познание бесконечно. Жизни и в первую очередь себя, своих отношений с миром через Достоевского. Поэтому процесс не останавливается. Достоевского, как и Чехова, и Шекспира до дна исчерпать невозможно. А хочется все время приблизиться ко дну.
– Вы отказались от некоторых персонажей. С кем расстаться было труднее всего?
– Со всеми. Герои написаны блистательно, в каждом есть Достоевский. Он все время ведет диалог с самим собой. Это не просто диалог персонажей. Каждый из них ведет диалог с самим собой, а Достоевский через героев также беседует с собой. С одной стороны, отказываться было жалко от всех. С другой стороны, то, что в каждом есть Достоевский, давало возможность его мысли, высказанные устами одного героя, вкладывать в уста другого героя. Даже самые условно отрицательные персонажи говорят так же умно, глубоко и точно, как и положительные. Хотя у него нет ни положительных, ни отрицательных, все одинаково проблематичны.
– Поэтому вы оставили всего два женских образа?
– Они взаиподополняемы. Все женщины Достоевского (я так говорю, как будто моими устами говорит Достоевский, это не так, просто надо быстро формулировать) – это одна женщина. Очень трудно разделить, необходимо объединять. Каждая – просто какой-то поворот. У каждой есть один изгиб общего портрета.
«Искусство не выносит окончательных вердиктов»
– В театральных рецензиях «Братьев Карамазовых» называют спектаклем-приговором. Вы согласны с этой трактовкой?
– Искусство (если рискнуть и осмелиться сказать, что мы занимаемся искусством) не выносит окончательных вердиктов. Оно все время ищет возможность оправдания, а чтобы оправдать, надо максимально точно понять вину каждого, себя самого. Понять природу человека, что в нем не дает ему быть таким прекрасным, каким бы он мог быть. Если говорить судебными словами, это не приговор, а процесс. Ты одновременно и обвинитель, и адвокат, и присяжный, и подсудимый. Сплошная толчея.
– Актеры пробовали себя в нескольких ролях. Это был режиссерский поиск или хитрость, направленная на то, чтобы они лучше почувствовали всех персонажей романа?
– Художественный поиск требует обязательного режиссерского замысла. Когда актер пробует, он обнаруживет что-то другое и в себе, и в истории, и в человеке, жизнь которого он пытается не то что прожить, но хотя бы прикоснуться к ней. Уточняются некие взаимоотношения. Мы иногда говорим: «Вот этот артист может играть Гамлета». Действительно, в каком-то кругу людей он Гамлет. А в другой компании, где есть, предположим, гораздо более умный человек – уже Лаэрт. Нащупать не талант, а взаимоотношения иногда очень непросто. Как бы ты хорошо не знал артистов. Пробы других дают понимание, а что собственно за история. Я начинаю понимать другого, а через другого начинаю гораздо лучше понимать себя. Я понимаю суть конфликта или противоборства, каких-то отношений. Это очень интересно и полезно. Часть процесса познания истории и, самое главное, самих себя. Артисты обнаруживают в себе очень много нового. И потом то, что ты нащупал в Мите, вдруг оказывается очень важным для Алеши, потому что (еще раз повторю) в каждом человеке Достоевского есть весь Достоевский. Эту связь очень важно уловить, иначе ты будешь репетировать какого-то отдельного персонажа.
– Когда вы ставили спектакль «Братья и сестры», организовывали выезды в деревню, чтобы лучше погрузиться в атмосферу описываемых событий. Что делали на «Братьях Карамазовых»? Как погружались в Достоевского?
– Въезжали в себя. Серьезно. У нас действительно есть такая традиция экспедиций. Особенно мне нравится совсем молодой компанией. Ребятам хотелось как-то расширить возможности, несколько раз сочинялись какие-то путешествия в монастыри, за город и я тихо от этого отводил. В данном случае экспедиция только в одном направлении – во внутрь себя. Все ждали, что мы поедем в Старую Руссу, это замечательно, интересно, но ничего для понимания истории не дает. Наоборот, даже немножко опасно, потому что думаешь, что Грушенька обязательно живет вот в этом маленьком домике, а она живет в любом пространстве – во дворце, коммунальной или однокомнатной квартире. Абсолютно не важно. Виденье какое-то другое в данном случае.
«Все проблемы и войны, вообще-то в нас»
– Во время подготовки часто возникали мысли, что ничего не получится?
– Конечно. Чем ближе к премьере, тем больше ощущение, что ничего не получается или получается что-то, чего ты не ожидал. Поэтому в театре шутят, что если не назначить крайний срок, я никогда не рожу спектакль. Чуть-чуть куда-то продвинулся и видишь, что там еще столько возможностей, а они не выражаются, не получаются! Это бесконечно и это, на самом деле, самое интересное. Мало кто верит, что самое интересное не для зрителей играть, а копаться, погружаться во все это. Я и артисты любим входить в пустой зал, быть наедине друг с другом и Федором Михайловичем. Ты можешь говорить-говорить с другим автором, а Достоевский где? А он рядом смеется. Или вообще в твою сторону не смотрит. Мы дату премьеры обычно ставим, может, через год. Он проходит. Нет, пожалуй, еще год. Возникает ощущение, что это невозможно, не дается, не тот режиссер, слишком сложный автор. В этот момент очень важно выстоять, поверить, что в конце концов получится – не получится – менее важно, чем то, что мы ищем. Это сказывается на других спектаклях в театре. «Короля Лира» мы делали три года, 2,5 – было ощущение, что ничего не получается. Единственное, что утешало, я приходил смотреть спектакли текущего репертуара и видел, артисты, занятые в «Лире» играют лучше свои основные роли. Это давало надежду. Значит, работа шла не зря. В репертуарном театре очень важно не только как предыдущее сказывается на следующем, но и как следующее сказывается на предыдущем. В этом смысл. Сегодня это часто не понимают. Говорят, что театр умирает. В антрепризном, проектном, разовом театре (я иногда говорю, одноразового использования) этот процесс не возникает, а значит не возникает в полной мере процесс развития артиста. Потому что он развивается не столько на той роли, которую репетирует сейчас, сколько на всем том, что уже репетировал за свою жизнь. Если он продолжает в это погружаться, он развивается.
– Как вы думаете, с чем связан неослабевающий интерес к Достоевскому?
– Писатель хороший. Он так смело смотрел на человека, на самого себя…. Каждое поколение думает: «Ну вот, совсем кранты». Мы сегодня живем в очень жестоком, злом мире (я имею в виду мировое сообщество). Чем более жесток мир, тем более интересен становится нам Достоевский. Он писал об очень жестоком мире, который не только и не столько вокруг человека, а который внутри человека. Мы виним одних, других, правых, левых, Америку, Россию, не понимая, что все проблемы, все войны вообще-то в нас.
