Точность – вежливость королей
– Семья, театр, дворец творчества детей и молодежи, общественная деятельность… В сутках всего 24 часа, как вы все успеваете?
– Мне часто задают этот вопрос. Ответ один: точное распределение времени по часам, а иногда по минутам. Этому нас научили в институте искусств, где радели за своевременное начало лекций. Затем, когда мы попали в театр, у нас были жесткие правила поведения. Если артист опаздывал на 2 минуты, ему объявлялся выговор. Репетиция начиналась в 11:00, а не в 11:02 или 11:05. В те годы ходила масса анекдотов про БДТ, про Юрского, который, опаздывая, разбил часы... Это витало в воздухе и наложило отпечаток на жизнь. Точное распределение времени – это уважение к другим людям.
Про многоплановость… Работа в театре и во дворце схожа. И здесь, и там – творчество. Как директор дворца, я решаю 80% хозяйственных и 20% творческих вопросов. Вечером – театр. Если нет спектакля, иду домой.
Еще есть общественная работа. Театр дает известность и, когда я что-то делаю, как правило, я делаю это не для себя, а для других. «Пользуясь» своей узнаваемостью, могу решить многие социальные вопросы, помочь людям. 10 лет я был депутатом городской Думы. Потом работал в Общественной палате Воронежа, был избран председателем. Мешает это моей основной работе? Нет. Я даже не могу понять, какая работа сейчас является основной. Конечно, по профессии и образованию я актер. Театр влечет меня больше и то творческое нутро, которое есть, естественно, проявляется. Но вот уже около 10 лет я руковожу дворцом, раньше совмещал это с депутатством, сейчас – с общественной работой.
Есть один секрет. Необходимо точно и быстро перестраиваться с одной проблемы на другую. И это опять идет от актерской профессии – вера в предлагаемые обстоятельства. Мне не надо долго входить в ситуацию, если я ее понимаю, или несколько часов настраиваться на встречу с творческим коллективом дворца, я знаю его изнутри. Правильно расставив приоритеты, можно успеть абсолютно все.
– Почему вы пошли в политику?
– Слово «политика» для города не очень применимо.
– Депутат – это политик…
– Могу поспорить. Скорее хозяйственник. Политика – это Государственная Дума, областная… У нас, в городской, не было политических вопросов, мы занимались дорогами, заборами, вентиляционными люками, домофонами, строительством, ЖКХ, образованием, здравоохранением. Какая же это политика? Депутаты города – это люди, выдвинутые на переговорный процесс с властью, которая может не знать, что на улице Театральная провалился люк или нет детской площадки. Она смотрит на район в целом, а депутат приходит и обозначает проблему. Это не политик в чистом виде, а переговорщик от избирателей.
«Артисту надо быть в хорошей физической форме»
– На работе вы хозяйственный, а дома?
– Дома я расчетливый. Хозяйство ведет жена, я его не касаюсь. Иногда она советуется со мной, говорит, я даю хорошие советы. Я прагматичен и руководствуюсь словами мамы: «Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи». Если я приобрел что-то, оно служит мне очень долго.
– Своими руками можете что-то сделать?
– Примитивно. «Умею я, друзья, строгать, пилить…» – не про меня. Я выполняю тяжелую мужскую работу – двигаю мебель, колю дрова. Могу забетонировать столб или вскопать грядку.
– Вы огородник или садовод?
– Садовод. Мне нравится находиться на даче. Еще я занимаюсь спортом, хожу в тренажерный зал. В 8:00 начинаю тренировку, в 9:00 заканчиваю. Ежедневно! Нельзя заниматься творчеством и иметь среднее физическое здоровье. Профессия артиста очень изматывающая, поэтому надо быть в хорошей форме.
«Профессия дает понимание жизни»
– В интервью вы никогда не говорите о недостатке финансирования дворца творчества, нехватке оборудования, необходимости ремонта. У вас действительно все хорошо?
– Руководители должны прилагать какие-то усилия, чтобы зарабатывать, а не просто жаловаться. Мой знакомый в Штатах работает преподавателем в университете, но в отпуске идет в бар и моет посуду. И ничего страшного в этом не видит. Он зарабатывает! Ситуация в мире, стране, области, не позволяет дать нам того, что мы хотим, в полном объеме. Я не имею в виду зарплату, сантехнику, коммунальные услуги (свет, тепло, воду)… Это мы получаем и иногда даже больше, чем требуется. Но чтобы приобретать мониторы, микрофоны, фано, активно работаем со спонсорами. В городской казне на все денег нет. Нам же необходимо иметь хорошую аппаратуру, отремонтировать сцену, поставить новые окна, и мы пытаемся зарабатывать на новогодних елках, арендных мероприятиях. Все средства вкладываем в учебный процесс. Поэтому и не жалуемся.
– Занятия в ваших кружках бесплатные?
– Во дворце творчества нет ни одного платного коллектива. Мы получаем муниципальное задание и выполняем его. Иногда нам дают на капитальный ремонт или приобретение оборудования, но этих средств мало. Мы сами закрываем некоторые позиции, причем весьма успешно. Многие люди звонят и говорят: «Сергей Викторович, чем помочь?» А некоторые предлагают сделать интервью за 40 тысяч рублей. Я спрашиваю: «Вы что? У детей собираетесь взять 40 тысяч?» На эти деньги можно купить 8 парт! Есть замечательное слово «фандрайзинг» – поиск средств, спонсоров, попечителей. Многие сидят и ждут, что придет дядя с большими деньгами, выложит мешок и скажет: «Тратьте!» Не будет так. Все строится на индивидуальном общении. Кто-то пианино купит, кто-то окна вставит, кто елку подарит… Когда я пришел сюда, стояла елка 5 метров. В огромном холле! Щели в сантиметр, в январе отменяли занятия из-за холода. Мы заменили окна в одном классе, потом подключились спонсоры, городская администрация… Сейчас во всем здании тепло. И елка 12 метров!
– Фандрайзингу не учат в институте искусств…
– Это приходит с годами. Надо смотреть, изучать и думать, как люди работают. Почему так? В институте искусств учат профессии. Профессия дает понимание жизни. Жизнь диктует свои законы. Я вспоминаю себя в 20 лет, в 40, в 60 – совершенно разные люди.
Сбросить 10 лет? Ни за что!
– Если говорить о творчестве, когда вы нравились себе больше? В 20, 40 или 60?
– Сейчас. Я очень многое видел, понял, сыграл, перечувствовал. Говорят: «Ах, сбросить бы 10 лет!» Ни за что! Ни 20, ни 10, ни 5, ни год. Другие мысли, иная оценка жизненной ситуации, людей. Я никогда не хотел бы, чтобы мой багаж – литературный, человеческий – уменьшился бы на 20 лет. Я не для этого его копил.
– Мы обсуждали эту тему с Райкиным и Марчелли. Константин Аркадьевич считает, что сбросив несколько десятков лет, он бы «заболел и умер от ужаса «ничегонеумения». А Евгений Жозефович, говорит, что «чем дольше работаешь, тем больше ограничений», опыт мешает, не дает быть дерзким, стирает веру в то, что театр способен изменить мир.
– Это глубокоуважаемые мною люди. Я с удовольствием смотрел актерские работы одного и режиссерские работы другого. Кстати, Марчелли 12-13 лет назад ставил спектакль у нас в театре. Я был на репетиции, и мне очень понравилась его манера работы.
Есть правда и в первом мнении, и во втором. С возрастом ты становишься более оценивающим, думающим. Некоторые мечты и иллюзорность жизни уходят. Если бы кто-то сказал мне, что в семь вечера я захочу прийти домой, взять книгу, плед и часа два читать, я бы рассмеялся ему в лицо. В 20 лет нас невозможно было выгнать с репетиций. Тусовки, улица, общение, вечерние показы… А сейчас хочется побыть в кругу семьи, поиграть с внучкой, послушать как она читает стихи или поет. Это доставляет мне удовольствие.
Порой человек в этом возрасте закрывается. Друзей становится меньше. Ты устаешь от публичности и хочешь побыть один. Жванецкий хорошо говорил: «Я никогда уже не прыгну на 2 метра, просто не разбегусь, не стану капитаном дальнего плавания, не буду водить ледоколы по Северному морскому пути…» Жизнь тем и хороша, что человек выбирает свой путь, покупает билет в один конец и больше не может включить заднюю скорость. По пришествию времени ты понимаешь, что было правильно, а что нет. Система отношений с другими людьми особенно хороша, когда можно анализировать предыдущий опыт.
«Все свободны, а вы, Сережа, зайдите ко мне в кабинет»
– В каком возрасте, вы решили стать актером, поняли, что театр – ваша судьба?
– Классе в 8-м, когда пришел во дворец пионеров на улице Карла Маркса. Все было просто. Девочка, с которой мы общались в школе, поступила в этот кружок, а там мало мальчиков. Она позвала нас, и мы пришли, потому что она нам нравилась. Там были очень интересные ребята, преподаватели. Мир литературы, поэзии, театра (в зачаточном его понимании). Три раза в неделю вечером я рвался в этот дворец. После того как окончил школу, не было вопросов, куда поступать. В театральный.
– А в детстве кем хотели стать? Мальчишки же обычно мечтают о чем-то героическом…
– Мне нравился военный институт иностранных языков. Специальность военного переводчика казалась романтической и нужной. Но позанимавшись полгода языком, я все-таки вернулся к мысли о театральном вузе. После 8 класса, когда я хотел ехать поступать в Горьковское театральное училище, отец мне категорически запретил, сказав, что я буду автомобилистом или медиком. Мне было 14, маленький мальчик…
Я часто ходил в театр драмы, мне нравились артисты, помещение, спектакли. Как будто знал, что буду здесь работать. Была какая-то тяга. Уже будучи студентом пробегал мимо и думал, когда же меня позовут? Позвали на 4 курсе. Я согласился.
– Но ваша первая работа на профессиональной сцене была в ТЮЗе.
– Это был эксперимент для меня непонятный. Владимир Бугров – главный режиссер ТЮЗа, преподавал у нас на курсе, а в театре ставил спектакль «Прощание в июне». На роль героя назначили двух исполнителей, третьим поставили меня. Он сказал: «Я хочу вас попробовать, Сережа, на эту роль». И получилось так, что премьеру играл я.
– Как это произошло?
– Мое понимание образа понравились режиссеру больше. Конечно, это вызвало крайнее недовольство «коллег». Но мне было все равно. И вот я учился на 4 курсе и ходил в театр, играл спектакль. Моей партнершей по сцене была Надя Бапаркина, Сейчас преподаватель института искусств, а в то время актриса ТЮЗа. В спектакле «Прощание в июне» была занята практически вся труппа. Режиссер драмтеатра Глеб Дроздов тоже ставил у нас на курсе дипломный спектакль «Женитьба» и после репетиции сказал: «Все свободны, а вы, Сережа, зайдите ко мне в кабинет». Я зашел, и он сделал мне предложение по поводу театра.
«Если роль не нравится, ты просто обязан ее полюбить»
– Вы не раз говорили, что актер должен беспрекословно выполнять задачи, которые ставит режиссер. Неужели никогда не было желания поспорить, обсудить, внести изменения в роль?
– Нормальный режиссер всегда слушает артиста. Если тебе что-то не нравится, надо говорить. Значит, режиссер мало объяснял, делал это как-то не так, не в той форме. «Независимый режиссер» отличается от «зависимого актера» тем, что он пространственно видит весь спектакль. Ведь иногда работаешь до конца не понимая, что получится. Думаешь: «Зачем он это сделал, почему?» И вдруг все соединяется: музыка, свет, декорации… Спорить можно только в одном случае, когда ты можешь что-то предложить: «Я думаю, решение сцены может быть таким… Я думаю, эта фраза должна строиться вот так…» Если ты это докажешь, твою позицию примут. Но с режиссерами, как правило, спорить бесполезно.
– Бывает, что вы капризничаете?
– Практически нет. Я очень послушный режиссерам человек. Я всегда ставил эту профессию выше актерской. Это как сказать автослесарю, который чинит дорогую иномарку: «Этот болт сюда, а этот – сюда», не зная вообще ничего. Режиссеры точно знают, чего хотят. Нормальные артисты пытаются оправдать их задачи, сделать «своими». Станиславский говорил: «Если тебе дали роль, и она тебе не нравится, ты обязан ее полюбить». Даже, если она плохая. Артист не имеет права говорить «Противно! Не хочу!» Так ничего не выйдет. И это будет все видно на сцене.
Гертруда в полосатой пижаме и Гамлет с наколками
– Сейчас многие театральные деятели заявляют, что отходят от системы Станиславского, пытаются доказать, что она устарела…
– Есть такой фильм «Пусть говорят». О, сколько нам открытий чудных готовит просвещения дух… Если это будет убедительно и замечательно, кто ж скажет плохо? Театр – всегда движение вперед. Только не в том смысле, что в октябре – одно, в ноябре – другое, в декабре – третье. Эстетика вырабатывается и проверяется годами. Помните, когда возник Эфрос… Совершенно другая манера. Но она была оправданна, жизненна и никто в этом не сомневался.
– То есть режиссер все-таки может разрушить каноны, предложив более интересный вариант?
– Чтобы разрушить, он должен создать что-то свое. У многих современных режиссеров нет времени вдумчиво и плодотворно работать. Они даже подробный разбор иногда не делают. Все определяет сценическая площадка – покажите свои работы! Человек предъявляет примитивный свет, примитивные отношения между персонажами, отсутствие событий и выдает это за творческое явление. Порой хватает 5-10 минут, чтобы понять спектакль, манеру. Сейчас очень много формы, которая неоправданна. И на вопрос, почему это так, режиссер не может ответить. Но в голове у него сидит мысль: «Если у меня не будет какого-то непонятного предмета или непонятного костюма, я, вроде как, несовременный. Обязательно раздетая женщина, герой в больших ботинках, Гертруда в полосатой пижаме… Для чего?
– Вы против осовременивания классики?
– Я не против. Я за то, чтобы это было оправданно. Если есть несостыковочные вещи – произведение написано об одном, а его ставят о другом – тогда это новый текст. Форма ради формы. Без глубины и смысла. Когда Высоцкий в свитере сыграл Гамлета, это было стилистически оправдано. Все сделано под Уэльс, северную Англию, где носили такую длинную мешковатую одежду. Сейчас Гамлета можно увидеть в рваных джинсах, с большим носом, наколками…
– … и ирокезом. Как в нашем театре.
– Я этого не принимаю. Пропадают внутренние проблемы героя. Внешний вид перекрывает все чувства. И артист понимает, что не надо глубоко проникать, можно вытянуть образ за счет формы, надеть костюм и все. Не знаю, у меня очень сложное к этому отношение. Я мало видел спектаклей, которые меня убедили бы, что современная форма соответствует классическому содержанию.
«Жвачка для глаз»
– Однажды вы сравнили современную драматургию с современными сериалами. Поясните эту мысль.
– Современная драматургия? Я ее мало знаю. Из того, что вижу, мне не нравится фактически ничего. Сериалы – это отдельная тема. Я спрашивал у Даниила Дондурея, главного редактора журнала «Искусство кино», когда он приезжал, и мы гуляли по Воронежу: «Что это такое? Он ответил, что это некий продукт, который к кино не имеет никакого отношения. Бессмысленные диалоги, сюжет, основанный на судьбе несчастной домработницы, разводе на большие деньги или попадании в тюрьму. Смотреть невозможно! Курт Воннегут называл это «жвачка для глаз».
В современной драматургии тоже какие-то непонятные для меня темы, события, диалоги. Есть несколько неплохих авторов. Допустим, Пулинович «Тот самый день». Довольно интересно написано, но опять же какие-то обрывки. Что касается Дурненкова и пьес, которые наши ребята играют в СИТО,** ну, не знаю… Я не имею права говорить, что мне это не нравится. Я это не понимаю.
Когда современным автором был Вампилов, его пьесы играла вся Россия, весь Советский Союз. «Прошлым летом в Чулимске», «Утиная охота», «Прощание в июне», «Провинциальные анекдоты» шли во всех театрах. Это было безумно интересно! Я, как артист, основываюсь на вкусовых вещах, трогает меня это или нет.
Один мой знакомый, артист МХАТа, сказал фразу, которая запомнилась мне надолго. В Москве на сцене РАМТа мы играли спектакль «Коломбо» по пьесе Ануя, который поставил Анатолий Иванов. Он пришел смотреть, а после, когда мы встретились, сказал: «Как мне хотелось к вам на сцену!» И я вдруг понял, что у меня совершенно такое же ощущение. Если я нахожусь в зале, и мне хочется перепрыгнуть рампу, это нормально. А когда я сижу и смотрю на часы: «Скорее бы это закончилось», совсем другое ощущение. Второго сейчас гораздо больше.
Кто-то читает художественную литературу, а кто-то выбирает «телефонный аутизм»
– Как вы думаете, стоит ли идти на поводу у зрителей и ставить то, что априори будет иметь коммерческий успех?
– Это определяет руководство театра. Когда я начинал работать, к майским праздникам всегда ставилась комедия. Потому что отток зрителей. Появляется возможность гулять, выезжать на пикники и публику может привлечь только юмор. А в ноябре-январе – серьезные пьесы. Две комедии и три социальные вещи для баланса. Кто знает, что хочет зритель? Статистических исследований нет. «Театр – это кафедра, с которой можно много сказать миру добра», – писал Гоголь. Это ведь и просветительский момент, и переживания. Куда мы денем Антона Павловича Чехова, на которого, кстати, большой спрос? Есть закон, о котором мне рассказал конферансье Лев Шимелов. Мы с ним разговаривали о «Кривом зеркале», и Лев Павлович сказал: «Запомни, всегда есть соотношение 80 и 20. Это зрители. 20% пойдут на классику, а 80% – на «Кривое зеркало». У кого из них идти на поводу?
– У большей части, так как она формирует спрос.
– А почему не выровнять это соотношение? Не сделать 70 и 30? Смотрите, какой интерес к симфонической музыке! Раньше зал филармонии не заполнялся, а сейчас все по-другому. Я приехал к профессору в Денвер, первое, куда меня повели – на концерт симфонической музыки. Не на «Кривое зеркало» оставили, хотя там 280 таких каналов. Значит, есть потребность. Поэтому надо понимать, как существует театр, как он зарабатывает, но во главу угла ставить просветительскую функцию. Мы должны заставлять думать, сопереживать, а не только «гы-гы-гы»…
– Рассмешить публику непросто.
– Сложно, да. Раньше, когда я смотрел Аркадия Райкина, смех был в конце. А сейчас, если юморист произнес слово и зал не смеется, что-то не так. У Райкина философская сатира, без дураков и речевой характерности: шо, чаво… Мальчиком я был на его концерте в Киеве, и это меня потрясло. Огромный зал, выходит Райкин. В плаще, с авоськой в руках. Там лежат колбаса, бутылка «Столичной» водки, две банки икры… Это все видно. Он стоит и смотрит на публику Проходит 30 секунд, 40… Как? Что? Забыл, наверное… Выдержав минутную паузу, Райкин сказал: «Ну я-то молчу, у меня все есть. А вы-то что молчите?» 1978 год, брежневская эпоха. Представляете, сказать такое в то время? Зал взорвался аплодисментами. Какое точное попадание в смысл! Даже когда он делает: «В греческом зале, в греческом зале…», виден характер. А сейчас? «Ну шо? Теща вышла, а я говорю, теща шо ты в трусах? Гы-га-га».
– И как с этим бороться, как спасать мир?
– Мир не надо спасать. Каждый из нас сам выбирает, что делать. Я считаю, что чтение художественной литературы более приемлемо, чем «телефонный аутизм». Хотя мы привязаны к гаджетам как к информативным источникам и платежным инструментам. Но, я думаю, общение между людьми заменить сложно. И театр, и мы с вами должны развивать это, а не выкладывать по любому поводу посты в «Фэйсбуке». Раньше спрашивали совета, а сейчас его все дают. Открываешь «Инстаграм»: «Я думаю», «я думаю», «я думаю»… Какая-то гнусная самореклама. Обязательно фотография, свое мнение, кружка пива, «я так считаю»… Ну как ты можешь обо всем судить? Неужели такой специалист? Наверное, для общения в социальных сетях это нормально, но для меня их не существует. Я вышел отовсюду, так как такой подход меня раздражает.
*Франдрайзинг – стратегия финансового менеджмента, привлечение материальных и нематериальных средств.
**СИТО – современное исследование театральных объектов. Проект театра драмы имени Кольцова, в ходе которого артисты и режиссеры в сжатые сроки готовят эскизы по пьесам современных драматургов.
